— Мы с вами беседовали об этом вчера, — сказал он. — Я сравнивал
жизнь с закваской, с дрожжевым грибком, который пожирает жизнь, чтобы жить самому, и утверждал, что жизнь — это просто торжествующее свинство. С точки зрения спроса и предложения жизнь самая дешевая вещь на свете. Количество воды, земли и воздуха ограничено, но жизнь, которая порождает жизнь, безгранична. Природа расточительна. Возьмите рыб с миллионами икринок. И возьмите себя или меня! В наших чреслах тоже заложены миллионы жизней. Имей мы возможность даровать жизнь каждой крупице заложенной в
нас нерожденной жизни, мы могли бы могли бы екать отцами народов и населить целые материки. Жизнь? Пустое! Она ничего не стоит. Из всех дешевых вещей она самая дешевая. Она стучится во все двери. Природа рассыпает ее щедрой рукой. Где есть место для одной жизни, там она сеет тысячи, и везде жизнь пожирает жизнь, пока не остается лишь самая сильная и самая свинская.
— Вы читали Дарвина, — заметил я. — Но вы превратно толкуете его, если думаете, что борьба за существование оправдывает произвольное разрушение вами чужих жизней.
Он пожал плечами.
— Вы, очевидно, имеете в виду лишь человеческую жизнь, так как зверей, и птиц, и рыб вы уничтожаете не меньше, чем я или любой другой человек. Но человеческая жизнь ничем не отличается от всякой прочей жизни,
хотя вам и кажется, что это не так, и вы якобы видите какую-то разницу.
Почему я должен беречь эту жизнь, раз она так дешево стоит и не имеет
ценности?
Для матросов не хватает кораблей на море, так же как для рабочих на
суше не хватает фабрик и машин. Вы, живущие на суше, отлично знаете,
что, сколько бы вы ни вытесняли бедняков на окраины, в городские трущо-
бы, отдавая их во власть голода и эпидемий, и сколько бы их мерло из-за
отсутствия корки хлеба и куска мяса (то есть той же разрушенной жизни),
их еще остается слишком много, и вы не знаете, что с ними делать. Видели
вы когда-нибудь, как лондонские грузчики дерутся, словно дикие звери,
из-за возможности получить работу?
Он направился к трапу, но обернулся, чтобы сказать еще что-то напоследок.
— Видите ли, жизнь не имеет никакой цены, кроме той, какую она сама
себе придает. И, конечно, она себя оценивает, так как неизбежно пристрастна к себе. Возьмите хоть этого матроса, которого я сегодня держал на мачте. Он цеплялся за жизнь так, будто это невесть какое сокровище, драгоценнее всяких бриллиантов или рубинов. Имеет ли она для вас такую ценность? Нет. Для меня? Нисколько. Для него самого? Несомненно. Но я не согласен с его оценкой, он чрезмерно переоценивает себя. Бесчисленные новые жизни ждут своего рождения. Если бы он упал и разбрызгал свои мозги по палубе, словно мед из сотов, мир ничего не потерял бы от этого. Он не представляет для мира никакой ценности. Предложение слишком велико.
Только в своих собственных глазах имеет он цену, и заметьте, насколько
эта ценность обманчива, — ведь, мертвый, он уже не сознавал бы этой потери. Только он один и ценит себя дороже бриллиантов и рубинов. И вот бриллианты и рубины пропадут, рассыплются по палубе, их смоют в океан ведром воды, а он даже не будет знать об их исчезновении. Он ничего не потеряет, так как с потерей самого себя утратит и сознание потери. Ну? Что вы скажете?
— Что вы по крайней мере последовательны, — ответил я.
Это было все, что я мог сказать, и я снова занялся мытьем тарелок.
Джек Лондон
1904